20 ноября в прокат вышел мультфильм «На выброс» от студии «Метрафильмс». Это новый проект культового режиссёра Константина Бронзита и режиссёра сериала «Три кота» Дмитрия Высоцкого. В интервью автору «Сноба» Александру Юдину Константин Бронзит рассказал, зачем детям стоит смотреть Феллини, почему тщеславие в кино — неизбежность и как «потолок» личности автора определяет уровень его картин.

«На выброс» — название вашего нового мультфильма. Что именно вы «выбрасывали»?

Понимаете, каждый раз, приступая к новому проекту, ты практически обнуляешься. И в этом смысле метафорически выбрасываешь весь свой прошлый опыт. Не потому, что тебе нравится выбрасывать, а потому, что ты вынужден это сделать, так как заходишь на новую территорию, где перед тобой новые задачи, и весь твой накопленный «багаж» становится бесполезным.

Думаю, у каждого режиссёра происходит что-то подобное. Хотя бывает иначе, когда творец топчется на своей уже истоптанной вдоль и поперёк территории, ему комфортно — он знает, что и как делать, и что он не ошибётся (как минимум, в этих рамках), в общем, у него всё «надёжно». Это точно не мой путь. Я всегда стремлюсь делать хоть что-то новое — тематически или изобразительно. Таким и получился наш фильм «На выброс». Если сравнивать его с моим предыдущим фильмом «Лунтик. Возвращение домой» — это принципиально два разных проекта. Это как небо и земля. Так что выбросить пришлось всё.

Произведение получилось жёсткое: тут есть и предательство, и мрачный юмор — оно не для детей, или не только для детей.

Да, «На выброс» с точки зрения поднимаемых тем — серьёзный, взрослый фильм. Но это не значит, что его не смогут смотреть дети. В нём точно нет ничего запрещённого для детского глаза или уха, и не сомневаюсь, что основной сюжетной линией о приключениях героев-неудачников дети проникнутся. Мы пытались охватить все слои аудитории, чтобы и взрослые, и дети, придя в кинотеатр, не скучали. Такая же задача стояла и на «Лунтике», но с ним было сложнее, ведь это совсем малышковый материал (самым трудным было победить именно этот его шлейф). С «выбросом» было проще. Проект получил поддержку Фонда кино как авторский фильм, и в этом смысле руки у нас были развязаны — мы вообще имели право игнорировать понятие целевой аудитории. Но, с другой стороны, мы же понимаем, что фильм будет в прокате, и мы с Димой Высоцким — кстати, автором идеи и моим полноправным соавтором в этой работе — должны были, условно говоря, целиться в каждого зрителя, который придёт в кинозал. То есть мы делали фильм для всех.

Главные герои — выброшенные вещи. А есть ли у вас ощущение, что и сам человек сегодня во многом — «предмет на выброс»?

Боюсь, что так было всегда. Когда мы выбрасываем какие-то вещи, задумываемся ли мы о том, что стоит за этим жестом? Точно так же мы иногда «выбрасываем» из жизни какого-то человека — просто вычёркиваем его. В моём авторском фильме «Мы не можем жить без космоса» есть такой жест — человека вычёркивают из списка, а потом удивляются, что в скафандре, в котором этот человек находился, его нет. Такая простенькая визуальная метафора — если вы вычеркнули человека, что вы хотите там найти? Его больше не существует. И тут есть над чем задуматься: а что, если нас однажды также вычеркнут? Что будет с нами? Сможем ли мы сделать перезагрузку и найти силы пройти новую ситуацию в условиях сильной психологической травмы?

Как сами считаете, дети готовы вообще воспринимать такие смыслы сегодня?

Совершенно неважно, готовы они или нет. Это не должно означать для нас, взрослых, что не стоит показывать детям какие-то более сложные фильмы, книги, картины. Но именно такую фразу чаще всего и слышишь: «Этот фильм замечательный, но детям его смотреть рано». Пусть дети смотрят всё, что для них не запрещено. Любое прекрасное произведение что-то оставляет в душе. Да, не всё будет понятно — и не всем. Но у ребёнка может остаться ценное ощущение, что в фильме заключена какая-то важная истина, познав которую можно стать чуточку счастливее. И даже если всего один ребёнок из ста удержит в себе это чувство, значит, какие-то образы и эмоции зацепились у него на подсознательном уровне, чтобы потом, спустя время, дать свои плоды. Когда ребёнок повзрослеет и отрефлексирует свой опыт, он может вспомнить фильм или картину (при желании — пересмотреть) и сказать: «Так вот о чём это было!» Нужно давать детям возможность творчески осмыслять вещи пусть даже не очень понятные для них, а не только пичкать их банальностями типа «ребята, давайте жить дружно!» — абсолютно бессмысленный контент, потому что для развития когнитивных способностей необходим гораздо более сложный материал.

А что вы думаете про взрослую анимацию в России?

Эпизодически она появляется на канале «2х2». Например, там был «Атомный лес» — симпатичный авторский мультсериал Алексея Лебедева. А дальше вспомнить трудновато. Таких примеров практически нет. Мы до сих пор живём в парадигме, в которой анимация существует исключительно для воспитания детей. Мол, с помощью сказки про какого-нибудь зайчика мы должны доносить добрые и светлые идеи. 90% советской мультипликации создавалось именно с этой целью. По этой причине, вырастая, взрослые прекращали смотреть анимацию, потому что она действительно для них была уже неинтересной. Такой порочный круг: мне мультики неинтересны, потому что они для детей, а сложные — они для взрослых, поэтому я пичкаю детей неинтересными мультиками. Звучит слегка упрощённо, но в целом по схеме это так. Большинство взрослых (особенно пожилых людей) не понимает, что мультипликация — самостоятельный вид киноискусства со своим уникальным языком. Чтобы его понимать, нужно быть в каком-то смысле «профессиональным зрителем»: любить анимацию и уметь её смотреть. Представьте себе, это требует усилий и даже определённых навыков, которым, увы, нигде не учат.

В результате сегодня сложная, не детская мультипликация часто сразу списывается в категорию «артхауса» или, в лучшем случае, «фестивального кино», то есть кино непонятного и неинтересного среднестатистическому зрителю. То же самое, кстати, происходит и с игровыми фильмами. Изменить ситуацию сложно, потому что решение часто зависит от людей старшего поколения, которые сами воспитаны в этой системе и мыслят теми же категориями. Круг замыкается. Но я бы вообще отказался от такой жёсткой градации: это для детей, а это уже не для детей (ну, если мы не говорим о конкретных запрещённых материалах). Давайте так: балет «Лебединое озеро» Чайковского для кого?

Для массового зрителя.

Это вы сейчас, по-моему, лукавите. Подавляющее большинство людей, застигнутых этим вопросом врасплох, почти автоматически ответят, что он для взрослых. Но есть ли в нём что-то, что запрещено для детей? Почему им нельзя это смотреть? Потому что они ещё не умеют прочитать либретто и не понимают содержания, происходящего на сцене? Да, все дети разные — разного возраста, разного интеллектуального развития. И, естественно, что на этот балет у них будет разная реакция: какой-то пятилетний мальчик будет норовить бегать по залу, пытаясь избавиться от скуки, а другой, может, будет смотреть, раскрыв рот, и для него этот балет станет главным впечатлением детства. Понимаете? (Только не надо мой пример с балетом понимать буквально.)

Точно так же и с кино. Почему какую-то странную, необычную мультипликацию нельзя показывать детям? Не захочет ребёнок смотреть — он даст об этом знать: отвернётся, выключит телевизор и т. д. Будет ясно, что этот ребёнок пока не готов обрабатывать информацию повышенной сложности и, возможно, не будет готов никогда в жизни (что не очень хорошо). А возможно, для него откроется другой мир, и он станет в прекрасном смысле слова высоким интеллектуалом. Как минимум, речь идёт о многостороннем развитии человека. Почему это должно начинаться с 15-ти или 20-ти лет, а не в 5-летнем возрасте? Да покажите ему Феллини, в конце концов. Иначе по этой логике «оберегания детей» не надо их водить в Русский музей или в Эрмитаж. Там ведь сплошные голые бабы на картинах и страшные распятия… Вот когда стукнет 18 лет — тогда в первый раз можно и в Эрмитаж. Это массовое сознание, и его не побороть. Но я считаю так: нет ничего запретного, что реально не запрещено.

Вы стояли у истоков и «новой волны» авторской анимации 90-х. Что изменилось в анимации за эти годы и что стало со зрителем — мы стали взрослее или просто циничнее?

Анимация из действительно штучной авторской категории стала индустрией. Такого большого количества студий, как сейчас, в Советском Союзе не было (мы не учитываем маленькие студии союзных республик — они были каплей в море). Всю страну мультипликацией «кормил» «Союзмультфильм». В «нулевых» всё изменилось: появилось множество студий, открылись новые учебные заведения, где начали готовить специалистов. Пространство для анимации стало стремительно расширяться. Кстати, это всё произошло при финансовой поддержке государства, за что ему, конечно, отдельное спасибо.

Сегодня наша страна выпускает невероятное количество мультфильмов — такого разнообразия и объёма продукции не было никогда. У людей появилась работа, что хорошо для экономики страны, а у зрителя есть колоссальный выбор. Но здесь та проблема, которую мы уже обозначили выше. У взрослого зрителя (особенно у поколения 50+) до сих пор живёт устойчивый стереотип: «Мультик — это для детишек». Они не знают, что сегодня существует огромный пласт анимации, который может быть глубоким и интересным для думающего человека. Они не подозревают, что, придя в кино на, казалось бы, детский фильм, они могут получить настоящее культурное удовольствие и на полтора часа забыть обо всём на свете. У них нет этой информации, они не готовы в это поверить, и поэтому многое проходит мимо них.

Если говорить о технологиях и профессионализме, то о том, что есть сегодня, 30–40 лет назад мы не могли и мечтать. Конечно, в Советском Союзе были гениальные режиссёры, тот же Юрий Норштейн, но это были единичные случаи. В массе же всё было не так здорово.

А что изменилось в нас самих? Очевидно, мы повзрослели. И есть небольшая надежда, что поумнели. А дальше — всё индивидуально. Каждому стоит периодически, хотя бы раз в день, садиться и думать: «Что я сделал сегодня, чтобы стать лучше, чем вчера?» Такому отношению к своей жизни нигде не учат. Но это страшно важно и очень сложно. И это уже вопрос не к профессии, а к жизни. А что важнее — профессия или жизнь? Конечно, жизнь.

Хочу провести параллель с сериалами: сегодня многие зрители, выросшие на зарубежных проектах, скептически смотрят на российские сериалы. А есть ли у нашей анимации, которая изначально ориентирована на наших детей, особая привилегия?

Меня смущает слово «привилегия». Никаких в этом смысле привилегий у мультипликации, да и вообще у кино, нет. Но есть, скажем так, преимущество перед многими другими видами искусств. Оно в том, что кино и мультипликация — очень доступный и легко потребляемый товар. В том смысле, что я не сильно ошибусь, если скажу: дети чаще смотрят мультики, чем читают книги или слушают сложную музыку. Про поэзию вообще не говорю.

«Алёша Попович и Тугарин Змей» открыл целую эпоху в российской анимации и породил бесконечную франшизу. Сейчас «Богатыри» продолжают жить без вас. Следите ли вы за новыми сериями?

Как и все работники студии, я смотрю эти фильмы на предпремьерных корпоративных показах, но специально за судьбами богатырей не слежу. Алёша Попович — результат коллективного труда. Как режиссёр картины, я скомпоновал этот материал в полтора часа экранного времени. Но у меня нет полномочий присваивать себе этого персонажа. Над большим фильмом нельзя работать так же, как над авторским кино, где я могу ни с кем не советоваться и делать персонажей такими, какими хочу. Коммерческий проект — это большие деньги, жёсткие сроки и иной уровень ответственности. Поэтому каждое решение согласовывается с продюсерами, художниками и другими участниками процесса. Даже ставший привычным образ Алёши Поповича — это плод коллективного труда.

Поэтому его дальнейшая судьба меня мало интересует. Монополия на него принадлежит не мне, а студии — это продюсерский актив. Именно поэтому студия имеет право его тиражировать. Это подтверждает общий тренд: современное кино, как вы знаете, давно перешло на американскую, то есть продюсерскую модель, где ключевые решения определяются не только творческим видением, но и логикой проекта как бизнес-предприятия.

В советское время у анимации была мощная школа. Сегодня есть ощущение, что каждая студия варится в своём соку. Согласны?

В каком-то смысле это так. Но это, скорее, плюс, а не минус. Индустрия отчётливо делится на два направления: авторскую короткометражную анимацию и продюсерский мейнстрим. В коммерческом кино, ориентированном на самую широкую аудиторию, действуют проверенные временем правила. Они сформулированы ещё Голливудом: в таких фильмах не должно быть крови, «расчленёнки» и порнографии, а финал всегда добрый, светлый, позитивный. Хочешь — не хочешь, но создатели вынуждены следовать этим рамкам — и в этом нет ничего плохого, это норма для коммерческого продукта. Для всего остального есть свои ниши. И будет неправильно административным ресурсом их запрещать. У зрителя должен быть выбор. Как в музыке: кому-то по душе хэви-метал, кому-то — балалайка, а кому-то — песни Юрия Антонова (прекрасный композитор). Все виды и жанры имеют право на существование. Ограничивать этот выбор — значит обеднять культурное пространство.

Да, современная российская анимация стала гораздо разнообразнее. Она научилась говорить на разных языках с разной аудиторией. И хорошо бы нам поддерживать достигнутое многообразие.

Вы как-то сказали, что мир и так может прожить без наших произведений. Но что тогда оправдывает творчество?

Это очень сложный личный вопрос, на который каждый художник — будь то музыкант, писатель или режиссёр — должен ответить себе сам. И это иногда даётся нелегко. Лично для меня ответ коренится в глубоком детстве. Ещё до того, как я узнал слова «режиссура» или «драматургия», я уже мечтал делать мультфильмы и изрисовал десятки блокнотиков. Сегодня я понимаю, что снимаю кино по одной простой причине: я просто не могу его не делать. Это всегда было потребностью моего организма, моей внутренней необходимостью. Я — заложник этой судьбы, и, не побоюсь пафосного слова, — это моё предназначение. Этой теме, кстати, посвящён мой фильм «Он не может жить без космоса». Для героя фильма космонавтика — это призвание, а для меня такая же «космонавтика» — это мультипликация. Я с неё начал и ею закончу. Умру, что называется, на этом посту. И знаете что? Мне это нравится. Я счастлив.

Может быть, искусство нужно не миру, а самому художнику — чтобы не сойти с ума?

Опять же, для меня — да. Повторюсь: это всё очень индивидуально. И в этом смысле я не спрашиваю мир, нужна ли ему моя мультипликация. Да чихать я на это хотел. Мне необходимо делать кино так же, как дышать.

А не является ли это тщеславием художника?

Если это внутренняя потребность, то тщеславие отходит на второй план. Но профессия режиссёра действительно чудовищно амбициозна. Режиссёры вообще очень много о себе мнят. Такого количества фестивалей, кинопремий и постоянного соревнования, подогревающего наше самомнение, кажется, нет ни в одном другом виде искусства. Мы сами загнали себя в эти сети, и вырваться из них невозможно. Тщеславие — неотъемлемая часть нашей профессии. Фильм требует наполненного зрительного зала, и через свои фильмы режиссёр как бы выставляет себя напоказ. Без тщеславия в этой профессии делать нечего. Также оно было и у великих. Достаточно почитать дневники Тарковского, чтобы увидеть, как он напрягался и переживал перед каким-нибудь очередным Каннским фестивалем, и мечты об «Оскаре» ему также не были чужды.

Вопрос лишь в градусе тщеславия. Если ты зациклен только на наградах, но при этом не отдаёшь себе отчёт, что делаешь хреновое кино — это тупик. Тщеславие должно оставаться в углу, где-то на заднем плане. На первом месте должна быть твоя профессиональная задача, которая, в идеале, перерастает в человеческую. Какой ты человек — такое у тебя и кино. Очень многие режиссёры, к сожалению, пытаются свернуть свою жизнь до размера своего фильма. А нужно как раз обратное: попытаться развернуть свой фильм до масштабов своей жизни. Тогда у всего этого есть шанс превратиться в искусство.

Поясните.

Мысль, которую блестяще сформулировал Юрий Норштейн, звучит так: фильм не может быть лучше самого автора.

Каждый из нас — сначала автор своей жизни, и только потом автор книг, фильмов и всего остального. И у нашей личности, как и у нашего творчества, есть свой «потолок» — социальный, интеллектуальный, эмоциональный. Мы можем каждый день приподнимать эту планку, если работаем над собой, а можем оставаться на месте (или вовсе опускаться). Если ты приподнимаешь планку своей жизни — приподнимается и уровень твоего творчества. У тебя получается кино другого качества. Если ты стоишь на земле, твоё кино не может оказаться на уровне небес. Так не бывает. Нужно думать о собственном взрослении, расширении собственных границ. И тогда твой фильм развернётся вместе с тобой.

А как тогда понять, что твоё произведение не засоряет эфир, а это — необходимость?

Отличная реплика (смеётся). Конечно, засоряет! Давайте отдавать себе в этом отчёт. Мы, режиссёришки (имею право так говорить, потому что сам режиссёр), ежедневно производим тонны мусора. На эту тему точно высказался Дмитрий Лихачёв: «Интеллигентный человек — тот, кто не мусорит окурками или руганью, а ещё не засоряет эфир дурными идеями, потому что это тоже мусор — и ещё какой!» Поэтому надо как минимум об этом помнить и не переоценивать свой «мусор». Хотя… и мусор бывает качественным — это я про наш фильм «На выброс» (смеётся).

Вы также говорили, что анимация не даёт автору сверхвозможностей, сравнимых с другими видами искусств — как литература или музыка. И поэтому кинематографисты занимаются хренью.

Понимаете, кинематограф как вид искусства страшно эклектичен. И в этом есть его вульгарность. Кино претендует на оригинальность, но на самом деле опирается на музыку, изобразительное искусство, литературу… То есть оно вторично и даже третично по отношению к другим видам искусства, которые оригинальны и ничего друг у друга не заимствуют. Литература в этом смысле никак с музыкой не пересекается. Я для себя давно составил иерархию видов искусства, где кинематограф стоит на предпоследнем месте снизу. Ниже его только телевидение.

А что на первом?

В топе, конечно, музыка. Дальше, наверное, поэзия. Страшно сложный вид искусства. Ну, и там уже где-то 3-е и 4-е места делят литература и живопись. И очень логично, что, находясь на нижних ступенях этой иерархии, телевидение и кино так сильно влияют на умы людей. Потому что это самая легко жующаяся жвачка. Благодаря своей простоте и вульгарности, с которой зритель его «поглощает», кино стало продуктом потребления номер один.

Как, по-вашему, сегодня может выглядеть честное искусство?

Хороший вопрос. Всё упирается в самого зрителя. Восприятие искусства напрямую зависит от уровня развития того, кто его потребляет. От его кругозора, интеллекта, от того самого «потолка», о котором мы говорили. Чем этот потолок выше, тем точнее человек начинает считывать невидимые, но вполне реальные сигналы, смыслы, заложенные в произведении — будь то кино, музыка или картина. Он интуитивно понимает: вот это — шарлатанство, сделанное ради денег. А вот здесь — встреча с чем-то подлинным, тонким и глубоким. Зритель это просто чувствует.

Беседовал Александр Юдин