Светлана Павлова в новом романе «Сценаристка» говорит о страхах поколения тридцатилетних — от ипохондрии до поиска отношений, — не боясь ни интернет-лексики, ни табуированных тем. В интервью «Снобу» она объясняет, почему не боится спорить с трендом на «проработанность», как поколенческий опыт формирует литературный голос и зачем устроила себе в книге «жизнь, которой не случилось».

В дебютном романе «Голод» вы говорили о РПП, в «Сценаристке» звучит тема иммунодефицита. Темы сложные, но вы выбираете их для разговора. Это личные опыт, страхи?

В «Голоде» я писала об опыте, который пережить довелось, а в «Сценаристке» — о том, которого боялась из-за огромного количества предубеждений. Так что все описанные стадии — от ипохондрического ужаса, вызванного отсутствием информации, до принятия и спокойствия после огромного ресёрча (невероятно интересного, на самом деле) — всё это было.

А всё же, почему, скажем, не писательница, а именно сценаристка?

Во-первых, хотелось написать про внутренний мир творческого человека, но с другим каким-то (не писательским) ремеслом. Во-вторых, я люблю кино, погружаться в нюансы было не вынужденной необходимостью, а радостью. В-третьих, кино я не только люблю, но и писать его хотела когда-то. Просто со сценариями не срослось; надо было себе признаться в том, что не те способности, не тот тип мышления. То есть я, когда историю слышу, я её сразу в заметке представляю написанной, но никогда оно сценой в голове не всплывает. Короче, получается, организовала себе возможность прожить жизнь, которой у меня не случилось.

В аннотации к «Сценаристке» написано, что книга посвящена тому, как ищут отношения нынешние тридцатилетние. Что, по-вашему, отличает ваше поколение от других? Вы стремитесь отразить именно то, что близко конкретному поколению?

Я не «стремлюсь», оно само так получается, как-то от сердца что ли. Пишу тем, чем дышу. Видимо, этим же дышат и другие читатели моего возраста. Так и находится точка касания. Честно, не знаю, совпадут ли с книгой только миллениалы, или миллениалы и зумеры, и понравится ли эта книга бумерам — я бы, наверное, с ума сошла, пытайся я просчитать. Что касается разницы поколений — об этом люди пишут целые книги и диссертации, как тут ответить в интервью? Могу за себя и часть окружения сказать. Мне кажется, в моих ровесниках больше отваги и нормализации желания жить иначе, чем родители. Не превращаться в них, не повторять их ошибок. Это не значит не любить, не уважать, не чтить. Это значит просто сделать по-своему.

В романе некоторые персонажи, в том числе как минимум один положительный герой, совершают выпады в сторону современных трендов на «проработанность», на посещение психолога. А что думаете вы?

Думаю, в «терапию» и впрямь многие заигрались. В том смысле, что превращают её в ритуал «я вам щас деньги, а вы в течение часа будьте любезны контейнировать мои эмоции и какие все вокруг бараны, а я цветочек сладенький». Ну, это, пожалуй, детский сад, а не внутренняя работа. Конечно, есть усталость, даже раздражение от этой темы. От засилья лексики, с которой очень удобно выглядеть крутым и неуязвимым, за которой легко прятать чувства. От зацикленности на себе и желании понять только себя, а не другого. От стремления переложить ответственность за себя настоящего за всё то, что с тобой плохого случилось в жизни. От инфляции понятий «травма», «депрессия», «СДВГ», который нынче себе только ленивый, не умеющий без телефона сконцентрироваться на собеседнике хотя бы пять минут, не ставит. То есть ловушка есть, очевидно. Только это не всей терапии касается. Не касается, например, той, где человек реально готов в бездну внутреннюю посмотреть, самостоятельно потом с ней что-то делая, а не словами умными жонглируя.

В конце романа вы пишете, что не считаете литературу индивидуальным занятием. Почему?

Потому что в литературе — сфере, откровенно говоря, не самой прибыльной — работает огромное количество людей непубличных, но делающих так, чтобы книги выходили с красивыми обложками, встречали как можно больше читателей, были по-умному отредактированными. Их труд часто остаётся незамеченным, невидимым. Это кажется мне несправедливым. Потому что писатель, конечно, хоть и номер один во всей этой истории, но сам бы всё-таки не справился. Морально в том числе! Вот что я имела в виду.

Сейчас перед глазами людей проносится огромное количество текстов, причём, как правило, не литературных — главным образом это посты в соцсетях. Вам как писателю ближе защищать традицию художественного слова или, наоборот, приручать интернет-язык?

А я не понимаю, зачем это противопоставление. Интернет-язык — часть нашей жизни, зачем делать вид, что его нет. Он прекрасно вполне может соседствовать с народными поговорками, регионализмами, лексикой высокого регистра, какую мы знаем из книг классиков. Мне очень нравится, как лингвистка Ирина Левонтина о языке в одном интервью сказала: «обновление языка не происходит бесконтрольно и бессмысленно. Оседают те слова, которые действительно нужны языку». И про спор пуристов и новаторов тоже прекрасная мысль: что, мол, для нормального развития языка — это нужно, чтобы они враждовали. Это не даёт в язык обрушиться лавине заимствований; такое сито как бы. Чтобы мы успели их освоить. И в целом её совет финальный нравится: что мы многое можем сделать для языка. Например, вдумчиво писать, читать и говорить. Вот это здорово будет. Короче, для меня не так страшно использование в речи слов «краш» и «кринж». Меня куда больше пугает, с какой готовностью и лёгкостью люди делегируют работу, как бы мыслительную, искусственному интеллекту.

Что важнее для писателя — уникальный взгляд на реальность, собственный язык или возможность смотреть на вещи как все и выражать всеобщие чаяния?

Честно говоря, мне кажется, ничего из вышеперечисленного. Для писателя важнее всего быть неравнодушным, иметь какие-то душевные зазнобы, гореть чем-то. И голос собственный. А последнее в списке — вообще опасная штука, если намеренно какие-то чаяния пытаться выражать.

В книге есть такой эпизод: главная героиня романа разбирает заявки в сценарную комнату, с ней начинают пререкаться сценаристы из Нижнего Новгорода. В ответ на просьбу сократить экспозицию они апеллируют к тому, что многие великие авторы ломают структуру. Героиня же считает, что нужно быть великим автором — «Вы не Тарантино и не Финчер» — чтобы таким заниматься. Вы придерживаетесь такого мнения?

Нет, я такого мнения не придерживаюсь. Есть гении, которые сразу могут. Просто их единицы. Оттого и ясно, чем опасно максималистское желание «ломать структуру». Чтобы классно получилось, надо её всё-таки сначала уметь построить. А потом уже ломать.

Что и как помогает вам писать?

Когда в два часа ночи мамочка в декрете, уставшая офисная служащая, сдающая сессию студентка и просто любая девчонка за тысячу километров находит меня в соцсетях, чтобы написать, как её поддержал мой текст в грустный, сложный, а может и хороший момент жизни. Честно говорю, без кокетства — это высшая награда, которая не сравнится ни с одной хвалебной профессиональной рецензией.

Подготовила Ольга Обыденская